Академгородок как утопия

Впервые Академгородок Новосибирска прямо назвал утопией в 1997 году советолог из Принстона Пол Джозефсон — с отсылкой к Новой Атлантиде Френсиса Бэкона. Но, разумеется, отчетливый привкус осуществленной утопии ощущался в Академгородке задолго до его слов. Григорий Ревзин объясняет, почему эта утопия возможна только в условиях гонки вооружений.

Утопичность Академгородка отчетливее всего была проявлена братьями Стругацкими (хотя они всегда отрицали прямую связь с Новосибирском) в повести «Понедельник начинается в субботу», которая выстроена в диалоге с утопией как литературным жанром. Волшебный город затерян в лесах, герой попадает туда случайно, извне, знакомится и становится другом нескольких утопитов, которые вводят его в пространство действия. Они заняты конструированием человеческого счастья, сам герой к ним присоединяется, далее для наглядности посещает несколько других утопий и антиутопий и сталкивается с временем, текущим вспять, и с попыткой время остановить.

Может быть, этот культовый текст, может быть, фильм Михаила Ромма «Девять дней одного года», может быть, многочисленные счастливые мемуары об Академгородке 1960-х, а скорее всего, все они вместе — создали миф, который сегодня жители города пытаются удержать или хотя бы сохранить в памяти. «В первые годы существования Городка здесь почти удалось построить „коммунизм в одном отдельно взятом городе”. Или же это был тот самый „социализм с человеческим лицом”, который стал либеральной мечтой и путеводной звездой советских шестидесятников <…>. Как отмечают некоторые комментаторы, все обитатели Городка жили в атмосфере „взаимной любви и отсутствия зависти”, по принципу „свободы, равенства и справедливости”. Научное сообщество Академгородка представлялось как мир тесно спаянных общей идеей и увлеченных наукой людей. Работа в науке была главным содержанием и смыслом их жизни»,— пишет историк Евгений Водичев.

Однако утопии не было в замысле, об имидже утопии в Академгородке никто не помышлял, и если в исторической памяти она присутствует, в истории материальной она не опознается. Однажды в разговоре со мной основатель Высшей школы урбанистики Александр Высоковский охарактеризовал Академгородок следующим образом: «Абсолютный ноль архитектуры. Поразительно, как много смысла и как мало замысла». Действительно, в Академгородке 1960-х не было ни одного здания, построенного не то что по футуристическому, а просто по индивидуальному проекту. Все институты, пятиэтажки и коттеджи — это типовое строительство. Замечу, что советская традиция утопической архитектуры была вполне заметным явлением. При этом основатели Академгородка активно приглашали к себе художников, поэтов, бардов, музыкантов, артистов — всех заметных и фрондерски настроенных представителей советской культуры. Но не архитекторов. Архитекторы были не нужны.

Это можно объяснить по-разному. Я думаю, дело в том, что основатели Академгородка слишком хорошо представляли себе, что они хотят построить, чтобы обращаться к помощи советских зодчих. И хотя утопия выросла каким-то непонятным, непредусмотренным образом, образ желаемого города, который у них был, этому росту не помешал. Исходя из этих двух обстоятельств интересно, даже соглашаясь с тем, что это «абсолютный ноль архитектуры», рассмотреть замысел Академгородка.

Михаил Самуилович Качан, до известной степени легендарная личность в Академгородке (один из создателей первого профсоюза работников Академгородка, клуба «Под интегралом», Дома ученых и т. д.), написал в эмиграции воспоминания об Академгородке. В частности, он рассказывает о том, как однажды около первой в Городке пятиэтажки, где было общежитие научных работников, он столкнулся с группой военных и штатских людей. Главный в этой группе, человек с генеральскими погонами, стал расспрашивать его об условиях жизни и спросил в числе прочего, почему он не забирает в Академгородок семью. Услышав, что для семьи нет жилья, а стройка идет медленно, твердо сказал, что скоро все будет.

«Этот человек ошеломил меня,— пишет Качан.— Энергией, напором, убежденностью. И я как-то сразу ему поверил. <…> Разговаривал я с Александром Николаевичем Комаровским, заместителем министра среднего машиностроения (атомная промышленность) по строительству, который одновременно был и выдающимся строителем, и крупным ученым в области промышленного строительства».

В недавнем прошлом, о чем Михаил Самуилович не знал, А. Н. Комаровский также был начальником строительного управления системы ГУЛАГ, он известен как ведущий советский специалист по использованию труда заключенных. Для строительства Академгородка была создана специальная организация — «Сибакадемстрой», подчинявшаяся не Академии наук, а Минсредмашу и возглавлявшаяся полковником (впоследствии генерал-майором) Н. М. Ивановым из того же ведомства, что замминистра. У этого ведомства был большой опыт строительства новых городов — закрытых атомных и ракетных городов, создававшихся после войны (так, Комаровский возглавлял строительство Снежинска).

Академик Михаил Алексеевич Лаврентьев, легендарный отец-основатель Академгородка, превосходно знал продукцию Комаровского и его коллег. Он был директором Института точной механики и вычислительной техники в Москве. Институт создали после письма Лаврентьева Сталину о необходимости развития вычислительной техники и ЭВМ — в 1949 году. В 1952 году разразилась борьба советской власти с кибернетикой как продажной девкой империализма. Михаил Алексеевич сбежал из Москвы в Саров, заместителем Юлия Борисовича Харитона, там он будет участвовать в создании ядерного оружия и никто его больше не тронет.

«Атомный заряд разработали в Сарове, где был создан необычный для сталинского периода анклав с режимом строгой секретности, но в котором были обеспечены самые благоприятные условия для разработки отечественного ядерного оружия и проведения необходимых фундаментальных исследований. По справедливости этот анклав можно назвать „затерянным миром Харитона”. Вне его ограды из колючей проволоки находилась истерзанная войной страна, а наука пребывала в состоянии жесткого идеологического прессинга, который затронул генетику, кибернетику, теорию химического резонанса, теорию относительности. Этот прессинг не сказался на научной атмосфере ядерного центра. Ю. Б. Харитон привлек к работе в нем замечательных специалистов, постоянно подпитывая коллектив лучшими выпускниками главных университетов и институтов страны»,— говорит выдающийся советский физик Лев Альтшулер.

Города Минсредмаша — не авторские, генпланы их имперсональны и секретны, это безымянная ведомственная продукция, ни к каким архитектурным изыскам тут никто не стремился. Все они состоят из одних и тех же элементов и очень схожи между собой.

25 января 1946 года научный руководитель атомного проекта Игорь Васильевич Курчатов встречался со Сталиным (в присутствии Молотова и Берии). Дневниковая запись Курчатова об этом событии звучит следующим образом. «По отношению к ученым т. Сталин был озабочен мыслью, как бы облегчить и помочь им в материально-бытовом положении. И в премиях за большие дела, например, за решение нашей проблемы. Он сказал, что наши ученые очень скромны, и они иногда не замечают, что живут плохо. Наше государство сильно пострадало, но всегда можно обеспечить, чтобы несколько тысяч человек жило на славу, а несколько тысяч человек жило еще лучше, со своими дачами, чтобы человек мог отдохнуть, чтобы была машина».

Это была своего рода революция — до сих пор основным способом управления наукой для подобных проектов в сталинском СССР были «шараги», тюрьмы для ученых в системе НКВД. Но детали американского атомного проекта (по крайней мере, до первого испытания первой советской атомной бомбы в 1949 году) копировались до мелочей. У Сталина в этом деле был почти мистический фетишизм: известно, что для первого советского атомного бомбардировщика, взятого с американского образца, он распорядился даже перейти на дюймовую резьбу, чтобы все было буквально как у них. Американские ядерщики в лагерях не сидели. Они были свободными людьми, а их уровень жизни включал в себя американский набор условий для высокооплачиваемых специалистов (дом, машина) — и товарищ Сталин решил обеспечить его советским физикам-ядерщикам.

При этом его, вероятно, вполне устроило, что американские ученые жили в «закрытых городах» — первый ядерный центр в Лос-Аламосе, откуда в основном советская разведка получала всю информацию о ядерном проекте, был создан на основе бывшей колонии для малолетних преступников. Костино, где располагалось КБ Туполева,— это бывшая колония для беспризорников, известная по фильму «Путевка в жизнь», Обнинский Физико-энергетический институт — знаменитый Испанский детский дом, куда свезли детей республиканцев. Эти рифмы наводят на размышления. Так или иначе, эти города, во-первых, предполагали американский уровень комфорта для ведущих специалистов, а во-вторых — охраняемый периметр с колючей проволокой и КПП.

В силу их секретности они располагались автономно от больших населенных пунктов и прятались в лесах. В отличие от несекретных городов, леса вокруг не вырубали, а старались сохранить для маскировки, застройка предполагалась неброской и малоэтажной. Это определяет поразительно зеленый, парковый образ советских секретных городов, даже и Дубны и Зеленограда, не говоря уже об Обнинске или Снежинске. Впрочем, возможно, тут было и некое эстетическое, а не только маскировочное соображение.

Кроме Лос-Аламоса (в пустыне), для советских специалистов образцом были научные базы в завоеванной Германии. Борис Евсеевич Черток, ближайший сотрудник С. П. Королева, так описывает свое посещение ракетного центра в Пенемюнде (где делались ракеты «Фау», прообраз будущих советских): «Я не осознавал, что лечу на то географическое место на берегу Балтийского моря, которому в истории суждено быть стартовой площадкой для начала великой ракетной гонки XX века. <…> Когда самолет по нашей просьбе пролетел над всей территорией острова, я был восхищен всем увиденным настолько, что теперь, спустя почти полвека, в памяти все еще возникают обширные пляжи, белые барашки набегающего прибоя, лесистые холмы. <…> У каждого, кто делился рассказами, первое впечатление от знакомства с окрестностями Пенемюнде — это отнюдь не сооружения ракетной техники, а красота природы балтийского побережья. Здесь жила элита немецких ракетчиков».

Однако самым существенным отличием закрытых городов сталинского времени от обычных советских городов было не наличие чего-либо, а отсутствие. Лагерный по происхождению способ организации управления этими городами делал бессмысленным существование там советских и партийных органов власти, главными зданиями города оказывались научно-производственный комплекс и клуб ученых. Это создавало необычную структуру города — он центрировался не советской властью, а наукой, а к ней добавлялись пятиэтажки для рядового персонала и виллы для академиков. Закрытость была двусторонней — она не только держала ученых за колючей проволокой, но и давала им гарантии защищенности от давления извне. Это создавало особую среду города. Все воспоминания о ранних сталинских наукоградах полны энтузиазма, и в них очень четко очерчена граница научно-технического социума, противостоящего всем чужим.

Этот идеал и пытался воспроизвести Михаил Лаврентьев. В структуре Академгородка повторены главные элементы сталинских закрытых городов. В городе четко выделялись зоны жилья для научных сотрудников, коттеджи для элиты («Золотая долина»), зона институтов. В нем не было главной площади с памятником Ленину посередине и горкомом-горсоветом по сторонам. Там вообще не было центра, вернее, функции центра города выполнял густой лес. Ближе к окраине он переходит в парк, где вместо павильонов — пятиэтажки и виллы академиков, а в самом лесу были только замысловатые тропинки, которыми сотрудники пробирались на работу в институты.

Вернусь к Михаилу Кочану. В 1958-м, когда он приезжает в Академгородок, там нет ничего. Он два года живет в общежитии, семья снимает комнату в бараке в соседнем поселке строителей Обской плотины, денег нет (оформление на работу затягивается, потому что он еврей), еды тоже нет. Это не отличается от условий жизни осужденных в спецпоселении. Но он рвется туда всеми силами — как и сотни других научных сотрудников из Москвы, Ленинграда, со всей страны. Они едут в тайгу, в бараки, где нет ни жилья, ни лабораторий, ни зарплаты, ни нормального снабжения — ничего. Единственной доступной для советских ученых Новой Атлантидой оказался закрытый город Берии. Та же колония минус конвой.

Тут можно обнаружить присутствие двух утопических составляющих. С одной стороны, колония — это специфическая трансформация утопии промышленного города, от Оуэна до Гропиуса. Все равны, все одинаково живут, все одинаково трудятся, одинаково одеты, вместе едят — монастырь, доведенный до совершенства фабрики. Этот момент утопии, кстати, очень заметен в раннесоветской мифологии детской колонии, в «Педагогической поэме» Макаренко. С другой стороны, Пенемюнде, город коттеджей в лесу,— это другой извод утопии, город-сад Говарда. Они соединились вместе без всякого специального замысла, но в результате образовали идеальное пространство.

Стоит заметить, что работали утопиты вовсе не над рецептом человеческого счастья, как у братьев Стругацких. Наука, которой увлеченно и беззаветно предавались лучшие люди Академгородка,— это прежде всего ядерная физика. Работали они над оружием массового поражения — и не то чтобы не хотели этого. Само строительство Академгородка являлось частью стратегии развития ВПК в Сибири, а легендарный академик Лаврентьев требовал создания вокруг своего детища «пояса внедрения», то есть военного внедрения открытий своих учеников и сотрудников. Так же понимал задачу реальный основатель города Никита Хрущев, когда выпускал постановление Совета министров СССР о строительстве города. Это был опорный пункт ВПК в Холодной войне.

Мне кажется, образ Академгородка сказался еще в одном произведении Стругацких, которое не принято упоминать в этой связи. Это роман «Улитка на склоне». Там специфическая пространственная структура. Там есть два мира — Институт и Лес. Действие идет параллельно в каждом, они практически не пересекаются. Институт — это кафкианский мир бессмысленной научной деятельности, а в лесу уже наступило будущее. Там живут новые люди — женщины, обладающие сверхспособностями и размножающиеся партеногенезом. Традиционные человеческие сообщества обречены на вымирание, которое проявляется в редукции умственных способностей (при патологической активизации речевой деятельности). Они медленно превращаются в бессмысленную говорливую биомассу. Это поздний роман Стругацких. Утопия стала антиутопией.

Эксперимент по развитию научной работы над оружием массового поражения в утопию свободного коммунистического труда над человеческим счастьем дал отрицательный результат. Без врага эта штука не работает. Если рассмотреть историю утопий, то становится понятно, что структурно здесь враг заменяет Бога — он соединяет всех вместе и дает жизни высший смысл. Вероятно, поэтому хочется обрести его заново.